«Сумеем ли и посмеем ли описать всю мерзость, в которой мы жили? И если мерзость эту неполновесно показывать, выходит сразу ложь. Оттого и считаю я, что в тридцатые, сороковые и пятидесятые годы литературы у нас не было. Потому что безо всей правды - не литература. Сегодня эту мерзость показывают в меру моды - обмолвкой, вставленной фразой, довеском, оттенком - и опять получается ложь».
А.Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ»
Мы, жалкие зэки жалкой страны, были смертны, но мы жили. Мы засыпали вечером, но у нас находилось мужество просыпаться утром. Мужество необходимо всегда, но нам его нельзя терять ни при каких обстоятельствах. Конечно же, это относится к тем из нас, кто по-настоящему живет, а не влачит существование какой-то день.
Книжный мир и открытое, голубое небо, эта прекрасная синева спасали от удушающего заключения. В прогулочной камере я предпочитал гулять с Мурадом или Эльшаном. Но Мурад был мне духовно близок.
В первый раз к открытому небу и Солнцу я вышел с ним. Это было наше первое избавление. При всей своей набожности и привязанности к исламскому образу жизни, Мурад любил стихи Назыма Хикмета.
ЧЕЛОВЕК, ИДУЩИЙ ПРОТИВ ВЕТРА
Наш первый выход к Солнцу. Никогда не забуду эту радость, сопряженную с печалью об утрате свободы.
Мурад присел на землю, его пальцы потянулись гладить бетонную плиту, умиленный взгляд обратился к Вечному синему небу. Он начал читать стихи. Каждая строка Назыма Хикмета навевала непреодолимую тревогу. Он прошептал первые строки:
Bu gün beni ilk defа güneşe çıkardılar
Ve ben ömrümde ilk defа gökyüzünün
Bu kadar benden uzak
Bu kadar mavi
Bu kadar geniş olduğuma şaşarak
Kılnıldamadan durdum
Sonra sayğıyla toprağa oturdum
Dayadım sırtımı duvara.
Bu anda ne düşmek dalğalara,
Bu anda ne Kavğa, ne Hürriyyet, ne Karım.
Toprak, güneş ve ben… Baxtiyarım…
Мы сидели на земле под яркими солнечными лучами, проникавшими через стальную арестантскую решетку над нашими головами. Каждый был в своих раздумьях. Я первым перебил его мысли.
- Мурад, откуда ты родом? Есть ли у тебя дети?
- Я из Малатьи. Конечно же, есть дети. Сын и дочь. Они ничего не знают про меня. 5 месяцев никакой связи.
- Это стихотворение Назыма Хикмета очень грустное. Кажется, он написал его в тюрьме?
- Да, у него была трагическая судьба. Стремление к истине – потребность каждого человека. Но порой людям приходится жертвовать многим во имя этой самой истины. Назым пожертвовал собой ради истины. Он провел в тюремном заключении 13 лет! В 1938 году его приговорили к 35 годам. И самые лучшие свои произведения Назым Хикмет написал в тюрьме. Я знаю наизусть его «Панораму человека», и конечно же, «Легенду о любви». До женитьбы я часто читал своей возлюбленной отрывки из этой поэмы.
- Я был на его могиле в Москве на Новодевичьем кладбище, - неожиданно признался я, и почувствовал возросший интерес своего собеседника, - Знаешь, какая надпись высечена на его надгробном памятнике? «Человек, идущий против ветра», и высечен образ из этого знаменитого стихотворения великого коммунистического поэта.
Моя последняя фраза пришлась не по душе турецкому исламисту. Ведь исламисты в Турции традиционно находились в антагонизме с левыми, особенно после событий 70-х годов прошлого столетия. Могли бы мы вообразить в тот миг, что пройдет какой-то год с лишним после нашей беседы, и в январе 2009 года правительство Эрдогана посмертно реабилитирует великого поэта. Коммунист – романтик, который стал жертвой произвола просвещенного авторитаризма – кемализма, нашел посмертное признание в исламской Турции, хотя и запоздалое. Но сколько еще осталось непризнанных и оклеветанных людей, которые неизменно шли против ветра на пути к истине?
НАШИ СЛОВА - ЭТО ИХ ПОРАЖЕНИЕ
Я запомнил это стихотворение, пронес его в своей памяти через долгие годы тюремной жизни. И каждое утро, вставая со своей тюремной койки, поднимая глаза ввысь и смотря на небеса, Солнце, проникнутые болью к страданиям арестанта слова Хикмета вырывались из уст моих. Я воспевал горечь утраты свободы, а на меня отовсюду смотрели влажные от слез глаза зэков, выражающие боль и страдание.
Я перенесся в свой мир добра, зла, сказочных, книжных героев – героев вымышленных и реальных. Мне удалось создать свой мир, сохранить его целостность и многообразие. Изредка меня возвращали в мир тюремной обыденности, но я вырывался из этой клоаки, чтобы спасти высоту и крепость духа.
Я много думал о писательском долге и об ответственности журналиста. Часто задумывался над вопросом – в самом деле, какова разница между писателем и журналистом? И в диалогах с самим собой приходил к непростому резюме - в отношении к молчанию. Журналист не может молчать, не имеет морального права. Писатель же может прибегнуть к молчанию, как к форме протеста. Вспомним Маркеса, заявившего на весь мир в начале 80-х годов прошлого века о своем молчании в знак протеста против репрессий военной хунты Пиночета. Даже самые великие писатели избирают молчание, как самую высшую форму творческого протеста. Но лучше всех смысл этой формы протеста смог объяснить советский писатель-диссидент Виктор Астафьев, который, как и Маркес, как и десяток других великих имен, избрали молчание, как лучшую форму сопротивления тоталитаризму. Астафьев считал, что «как бы хорошо набраться мужества и бросить писать не от трусости, а от полного сознания бесполезности этого дела».
То есть, великие писатели считали, что главное - избежать лжи. Не соври. Это самое дорогое. И ты исполнишь свой долг. А бросив вызов Системе, позволяешь ей не только загубить себя, но и свой талант. Борьба ради борьбы? Что это, неужели донкихотство?
Но в истории были и другие примеры: речь пойдет не только о Назыме Хикмете или о Викторе Хара, их целое множество - талантливых творцов, порхавших как бабочки над огнем свечи тоталитаризма и созревших в этом огниве зла (Евтушенко). Им казалось, что своими порхающими крылышками они потушат гневное пламя, но огненная волна превратила их в прах.
Давайте обратимся к примеру другого из стоиков, равного Маркесу – Эрнесту Хемингуэю. Можно возразить приведенной аналогии, дескать, сравнение здесь неуместно – можно ли сравнить великого писателя из континента генералов песчаных карьеров с творцом, воздвигшим себе памятник нерукотворный на континенте отцов – основателей, даровавших народам свободу и счастье? Можно, ибо Хемингуэй был писателем (кстати, как и Маркес) не столько континентального, сколько планетарного масштаба.
Лучше всех критиков отобразил внутренний мир великого американца поэт Евтушенко. Слово поэту:
«Внутри Хемингуэя, человека, о бесстрашии которого ходили легенды, всю жизнь жила неуверенность в своем собственном бесстрашии, и он проверял свою личную смелость часто, как бы беспрерывно требуя от себя ее доказательств… он не хотел быть только писателем. Большим писателем не может быть тот, кто только писатель. Гражданская уклончивость, социальное равнодушие или ложно сделанный выбор исторической ставки неизбежно ведут к саморазложению даже крупных талантов».
Хемингуэй и сам открыто признавал, что «разбогатев, наши писатели начинают жить на широкую ногу, и тут-таки попадаются. Теперь уж им хочешь-не хочешь приходится писать, чтобы поддерживать свой образ жизни, содержать своих жен… А в результате получается макулатура».
Титан не побоялся бросить вызов общественному мнению, изобличить писателей, поставивших перо на службу конъюнктуре, променявшим нравственные ценности на материальные блага. Как же верны эти слова и актуален вызов, брошенный век тому назад, в нашем современном Азербайджане...
Кому нужна макулатура, изданная писателем Эльчином (вице-премьер по номенклатурной литературе)? Или каким стал Анар, - автор бесчисленных од, панегириков и дифирамбов, благодаря которым все же получил пристанище на шестом этаже многоэтажного Азербайджана? Как не спросить у Чингиза Абдуллаева, пустившегося в поиски «Страны и кредо негодяев» - неужели вам неизвестны имена истинных негодяев в этой стране?
Стоик утверждает, что писатель должен молчать. Но как же писателям молчать в стране, где слова стоят денег. Неужели ни один из наших писателей не выразил даже возмущения, хотя бы несогласия? Не допустил даже легкой критики?..
Они не создавали шедевров. За всю историю позднесоветской соцреалистической литературы не было создано ни одного произведения, достойного внимания читательской публики в мире. Писателю, которому нечего сказать, незачем и молчать; они не внемлют вечной истине, что потомство их осудит. Как потомки выдающегося Проспера Мериме не простили ему сенаторства в парламенте Луи Наполеона и дифирамбов прекрасной императрице Евгении Монтихо. Великому Мериме – яхонту мировой литературы вменили в вину сотрудничество с антинародной властью.
Как-то в тюрьме мне попалась в руки газета «Зеркало», на страницах которой мой коллега журналист Чингиз Султансой вступил полемику с известным оскароносцем и членом Пен-клуба Рустамом Ибрагимбековым. На вопрос журналиста - почему же столь известный в мире писатель не встал на защиту прав репрессированных журналистов, Ибрагимбеков с присущим ему стиле ответил примерно так – дескать, занят творчеством и создает произведения. Ему некогда опускаться до мелких проблем нашей обыденности - политических репрессий. Ему мешает гражданская уклончивость, социальное равнодушие, о котором говорит вслух, кстати, не скрывая своих истинных мыслей...
И красноречивым показателем состояния нашей «писательской номенклатуры» стал некогда претендовавший на лавры диссидентов-шестидесятников, сам первый секретарь, который выступил с серией постыдных панегириков на страницах проправительственной агитки – «525-ой газеты».
Они «саморазложились». У них не осталось душевных и творческих сил, чтобы просто объявить о своем молчании. Прав Астафьев, прав, и молчание требует мужества. Нет у них мужества, и все…
«ВЫ НЕ ИМЕЕТЕ ПРАВО НА МОЛЧАНИЕ!»
Памятником этому художнику стали его бессмертные произведения и, в первую очередь, «Семейные тайны». Эта книга вышла из-под пера художника в самые реакционные годы застойного брежневизма. Великий Кормчий, который в начале 90-х годов бросит большевистское знамя и марксистскую догматику к ногам черносотенной толпы и будет провозглашен общенациональным лидером, тогда почивал на лаврах великого ленинца и главного ударника коммунистического труда. Но в строках мастера он узнал себя и окружающее его уродливое общество и проповедуемые тогда еще большевистской партийной кликой кумовство, землячество, взяточничество…
Чингиза Гусейнова запретили. И он эмигрировал. В Москву… Чингиз Гусейнов стал писать по-русски. Не менее успешно, еще более красочно, талантливо, чем по-азербайджански. За считанные годы наш Мастер нашел признание своего таланта со стороны титанов русской литературы.
Щупальца красной репрессивной системы с легкостью дотянулись бы и до Первопрестольной, но андроповский КГБ еле справлялся с неуправляемым, хаотичным всплеском антисоветской литературы. Им было не до проблем на периферии. Система трещала по швам. Солженицын, Бродский, Буковский, Ростропович (можно привести сотни имен) – весь цвет русской интеллигенции восстал против тоталитарно-казарменного режима, оказавшись в первом ряду антисоветской пропаганды.
Чингиза Гусейнова перестали печатать на родине, стали игнорировать, третировать и, конечно же, преследовать. Путь домой был закрыт. Он смог появиться в Баку лишь на заре горбачевской оттепели.
А потом снова надвинулась эпоха реакции. Опустился железный занавес, абсолютизм реставрировали.
Как-то в далеком 2002 году я брал интервью у Ч.Гусейнова для журнала «Монитор». Тогда я открыто спросил писателя:
«Народ безмолвствует. Молчание толпы – приговор ее будущему. Но как должны поступать писатели, журналисты, творцы, кто противостоит танкам и полчищам солдат, вооружившись лишь своим хрупким пером? Как жить? Может быть, встать в один ряд с народом и избрать молчание противоядием от Зла и Насилия?»
Чингиз Гусейнов прищурился, его лицо стало одновременно серьезным и сердитым. Он был краток:
«Вы не имеете право на молчание!»
Статья отражает точку зрения автора
А.Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ»
Мы, жалкие зэки жалкой страны, были смертны, но мы жили. Мы засыпали вечером, но у нас находилось мужество просыпаться утром. Мужество необходимо всегда, но нам его нельзя терять ни при каких обстоятельствах. Конечно же, это относится к тем из нас, кто по-настоящему живет, а не влачит существование какой-то день.
Книжный мир и открытое, голубое небо, эта прекрасная синева спасали от удушающего заключения. В прогулочной камере я предпочитал гулять с Мурадом или Эльшаном. Но Мурад был мне духовно близок.
В первый раз к открытому небу и Солнцу я вышел с ним. Это было наше первое избавление. При всей своей набожности и привязанности к исламскому образу жизни, Мурад любил стихи Назыма Хикмета.
ЧЕЛОВЕК, ИДУЩИЙ ПРОТИВ ВЕТРА
Наш первый выход к Солнцу. Никогда не забуду эту радость, сопряженную с печалью об утрате свободы.
Мурад присел на землю, его пальцы потянулись гладить бетонную плиту, умиленный взгляд обратился к Вечному синему небу. Он начал читать стихи. Каждая строка Назыма Хикмета навевала непреодолимую тревогу. Он прошептал первые строки:
Bu gün beni ilk defа güneşe çıkardılar
Ve ben ömrümde ilk defа gökyüzünün
Bu kadar benden uzak
Bu kadar mavi
Bu kadar geniş olduğuma şaşarak
Kılnıldamadan durdum
Sonra sayğıyla toprağa oturdum
Dayadım sırtımı duvara.
Bu anda ne düşmek dalğalara,
Bu anda ne Kavğa, ne Hürriyyet, ne Karım.
Toprak, güneş ve ben… Baxtiyarım…
Мы сидели на земле под яркими солнечными лучами, проникавшими через стальную арестантскую решетку над нашими головами. Каждый был в своих раздумьях. Я первым перебил его мысли.
- Мурад, откуда ты родом? Есть ли у тебя дети?
- Я из Малатьи. Конечно же, есть дети. Сын и дочь. Они ничего не знают про меня. 5 месяцев никакой связи.
- Это стихотворение Назыма Хикмета очень грустное. Кажется, он написал его в тюрьме?
- Да, у него была трагическая судьба. Стремление к истине – потребность каждого человека. Но порой людям приходится жертвовать многим во имя этой самой истины. Назым пожертвовал собой ради истины. Он провел в тюремном заключении 13 лет! В 1938 году его приговорили к 35 годам. И самые лучшие свои произведения Назым Хикмет написал в тюрьме. Я знаю наизусть его «Панораму человека», и конечно же, «Легенду о любви». До женитьбы я часто читал своей возлюбленной отрывки из этой поэмы.
- Я был на его могиле в Москве на Новодевичьем кладбище, - неожиданно признался я, и почувствовал возросший интерес своего собеседника, - Знаешь, какая надпись высечена на его надгробном памятнике? «Человек, идущий против ветра», и высечен образ из этого знаменитого стихотворения великого коммунистического поэта.
Моя последняя фраза пришлась не по душе турецкому исламисту. Ведь исламисты в Турции традиционно находились в антагонизме с левыми, особенно после событий 70-х годов прошлого столетия. Могли бы мы вообразить в тот миг, что пройдет какой-то год с лишним после нашей беседы, и в январе 2009 года правительство Эрдогана посмертно реабилитирует великого поэта. Коммунист – романтик, который стал жертвой произвола просвещенного авторитаризма – кемализма, нашел посмертное признание в исламской Турции, хотя и запоздалое. Но сколько еще осталось непризнанных и оклеветанных людей, которые неизменно шли против ветра на пути к истине?
НАШИ СЛОВА - ЭТО ИХ ПОРАЖЕНИЕ
Я запомнил это стихотворение, пронес его в своей памяти через долгие годы тюремной жизни. И каждое утро, вставая со своей тюремной койки, поднимая глаза ввысь и смотря на небеса, Солнце, проникнутые болью к страданиям арестанта слова Хикмета вырывались из уст моих. Я воспевал горечь утраты свободы, а на меня отовсюду смотрели влажные от слез глаза зэков, выражающие боль и страдание.
Я перенесся в свой мир добра, зла, сказочных, книжных героев – героев вымышленных и реальных. Мне удалось создать свой мир, сохранить его целостность и многообразие. Изредка меня возвращали в мир тюремной обыденности, но я вырывался из этой клоаки, чтобы спасти высоту и крепость духа.
Я много думал о писательском долге и об ответственности журналиста. Часто задумывался над вопросом – в самом деле, какова разница между писателем и журналистом? И в диалогах с самим собой приходил к непростому резюме - в отношении к молчанию. Журналист не может молчать, не имеет морального права. Писатель же может прибегнуть к молчанию, как к форме протеста. Вспомним Маркеса, заявившего на весь мир в начале 80-х годов прошлого века о своем молчании в знак протеста против репрессий военной хунты Пиночета. Даже самые великие писатели избирают молчание, как самую высшую форму творческого протеста. Но лучше всех смысл этой формы протеста смог объяснить советский писатель-диссидент Виктор Астафьев, который, как и Маркес, как и десяток других великих имен, избрали молчание, как лучшую форму сопротивления тоталитаризму. Астафьев считал, что «как бы хорошо набраться мужества и бросить писать не от трусости, а от полного сознания бесполезности этого дела».
То есть, великие писатели считали, что главное - избежать лжи. Не соври. Это самое дорогое. И ты исполнишь свой долг. А бросив вызов Системе, позволяешь ей не только загубить себя, но и свой талант. Борьба ради борьбы? Что это, неужели донкихотство?
Но в истории были и другие примеры: речь пойдет не только о Назыме Хикмете или о Викторе Хара, их целое множество - талантливых творцов, порхавших как бабочки над огнем свечи тоталитаризма и созревших в этом огниве зла (Евтушенко). Им казалось, что своими порхающими крылышками они потушат гневное пламя, но огненная волна превратила их в прах.
Давайте обратимся к примеру другого из стоиков, равного Маркесу – Эрнесту Хемингуэю. Можно возразить приведенной аналогии, дескать, сравнение здесь неуместно – можно ли сравнить великого писателя из континента генералов песчаных карьеров с творцом, воздвигшим себе памятник нерукотворный на континенте отцов – основателей, даровавших народам свободу и счастье? Можно, ибо Хемингуэй был писателем (кстати, как и Маркес) не столько континентального, сколько планетарного масштаба.
Лучше всех критиков отобразил внутренний мир великого американца поэт Евтушенко. Слово поэту:
«Внутри Хемингуэя, человека, о бесстрашии которого ходили легенды, всю жизнь жила неуверенность в своем собственном бесстрашии, и он проверял свою личную смелость часто, как бы беспрерывно требуя от себя ее доказательств… он не хотел быть только писателем. Большим писателем не может быть тот, кто только писатель. Гражданская уклончивость, социальное равнодушие или ложно сделанный выбор исторической ставки неизбежно ведут к саморазложению даже крупных талантов».
Хемингуэй и сам открыто признавал, что «разбогатев, наши писатели начинают жить на широкую ногу, и тут-таки попадаются. Теперь уж им хочешь-не хочешь приходится писать, чтобы поддерживать свой образ жизни, содержать своих жен… А в результате получается макулатура».
Титан не побоялся бросить вызов общественному мнению, изобличить писателей, поставивших перо на службу конъюнктуре, променявшим нравственные ценности на материальные блага. Как же верны эти слова и актуален вызов, брошенный век тому назад, в нашем современном Азербайджане...
Кому нужна макулатура, изданная писателем Эльчином (вице-премьер по номенклатурной литературе)? Или каким стал Анар, - автор бесчисленных од, панегириков и дифирамбов, благодаря которым все же получил пристанище на шестом этаже многоэтажного Азербайджана? Как не спросить у Чингиза Абдуллаева, пустившегося в поиски «Страны и кредо негодяев» - неужели вам неизвестны имена истинных негодяев в этой стране?
Стоик утверждает, что писатель должен молчать. Но как же писателям молчать в стране, где слова стоят денег. Неужели ни один из наших писателей не выразил даже возмущения, хотя бы несогласия? Не допустил даже легкой критики?..
Они не создавали шедевров. За всю историю позднесоветской соцреалистической литературы не было создано ни одного произведения, достойного внимания читательской публики в мире. Писателю, которому нечего сказать, незачем и молчать; они не внемлют вечной истине, что потомство их осудит. Как потомки выдающегося Проспера Мериме не простили ему сенаторства в парламенте Луи Наполеона и дифирамбов прекрасной императрице Евгении Монтихо. Великому Мериме – яхонту мировой литературы вменили в вину сотрудничество с антинародной властью.
Как-то в тюрьме мне попалась в руки газета «Зеркало», на страницах которой мой коллега журналист Чингиз Султансой вступил полемику с известным оскароносцем и членом Пен-клуба Рустамом Ибрагимбековым. На вопрос журналиста - почему же столь известный в мире писатель не встал на защиту прав репрессированных журналистов, Ибрагимбеков с присущим ему стиле ответил примерно так – дескать, занят творчеством и создает произведения. Ему некогда опускаться до мелких проблем нашей обыденности - политических репрессий. Ему мешает гражданская уклончивость, социальное равнодушие, о котором говорит вслух, кстати, не скрывая своих истинных мыслей...
И красноречивым показателем состояния нашей «писательской номенклатуры» стал некогда претендовавший на лавры диссидентов-шестидесятников, сам первый секретарь, который выступил с серией постыдных панегириков на страницах проправительственной агитки – «525-ой газеты».
Они «саморазложились». У них не осталось душевных и творческих сил, чтобы просто объявить о своем молчании. Прав Астафьев, прав, и молчание требует мужества. Нет у них мужества, и все…
«ВЫ НЕ ИМЕЕТЕ ПРАВО НА МОЛЧАНИЕ!»
Чингиз Гусейнов
Не смолчал лишь один писатель – глас, вопиющий в нашей литературной саванне, прозаик Чингиз Гусейнов, который сразу же после моего ареста буквально заявил: «Арест Эйнуллы – это черная страница в нашей истории». Жизни и творчеству Чингиза Гусейнова можно посвятить тысячи страниц.Памятником этому художнику стали его бессмертные произведения и, в первую очередь, «Семейные тайны». Эта книга вышла из-под пера художника в самые реакционные годы застойного брежневизма. Великий Кормчий, который в начале 90-х годов бросит большевистское знамя и марксистскую догматику к ногам черносотенной толпы и будет провозглашен общенациональным лидером, тогда почивал на лаврах великого ленинца и главного ударника коммунистического труда. Но в строках мастера он узнал себя и окружающее его уродливое общество и проповедуемые тогда еще большевистской партийной кликой кумовство, землячество, взяточничество…
Чингиза Гусейнова запретили. И он эмигрировал. В Москву… Чингиз Гусейнов стал писать по-русски. Не менее успешно, еще более красочно, талантливо, чем по-азербайджански. За считанные годы наш Мастер нашел признание своего таланта со стороны титанов русской литературы.
Щупальца красной репрессивной системы с легкостью дотянулись бы и до Первопрестольной, но андроповский КГБ еле справлялся с неуправляемым, хаотичным всплеском антисоветской литературы. Им было не до проблем на периферии. Система трещала по швам. Солженицын, Бродский, Буковский, Ростропович (можно привести сотни имен) – весь цвет русской интеллигенции восстал против тоталитарно-казарменного режима, оказавшись в первом ряду антисоветской пропаганды.
Чингиза Гусейнова перестали печатать на родине, стали игнорировать, третировать и, конечно же, преследовать. Путь домой был закрыт. Он смог появиться в Баку лишь на заре горбачевской оттепели.
А потом снова надвинулась эпоха реакции. Опустился железный занавес, абсолютизм реставрировали.
Как-то в далеком 2002 году я брал интервью у Ч.Гусейнова для журнала «Монитор». Тогда я открыто спросил писателя:
«Народ безмолвствует. Молчание толпы – приговор ее будущему. Но как должны поступать писатели, журналисты, творцы, кто противостоит танкам и полчищам солдат, вооружившись лишь своим хрупким пером? Как жить? Может быть, встать в один ряд с народом и избрать молчание противоядием от Зла и Насилия?»
Чингиз Гусейнов прищурился, его лицо стало одновременно серьезным и сердитым. Он был краток:
«Вы не имеете право на молчание!»
Статья отражает точку зрения автора